«Мы были похожи на сиротливых животных, которые жмутся друг к другу на холоде»

Фото: Из личного архива Лиды Порохни

Автора документальных фильмов Всеволода Королёва арестовали чуть больше двух недель назад. 13 июля Выборгский районный суд отправил его на два месяца в СИЗО. Следствие им заинтересовалось, предположительно, из-за поста с рассказами людей о событиях в Буче и Бородянке. С 18 июля Сева находится в «Крестах». Его девушку Лиду тоже задерживали после обыска, больше 10 часов держали в камере, а теперь ей приходится осваиваться в совершенно новой неуютной реальности. В большом интервью MR7 Лида рассказала, как за несколько дней переворачивается жизнь тех, кто «попадает под горячую руку государства».

«Кто осмелился открыть рот, приобретает оправдание своего творчества»: о работе для денег и для души

— Что вы делали до 24 февраля, как выглядела ваша жизнь?

— Я не петербурженка, приехала из Воркуты в 2015 году учиться на искусствоведа. Поступила в академию художеств имени Репина. Потом — много чем занималась, в том числе экологической деятельностью. После путешествовала автостопом, увлекалась театром.

Во мне, как и в Севе, есть жажда преобразования российской действительности, но политикой я особенно не интересовалась до 24 февраля.

Если брать отрезок ближе к 24 февраля — работала в музее-заповеднике в Старой Ладоге. Мои коллеги считали, что после моего участия в [пацифистском — ред.] митинге музей может лишиться какого-то финансирования. В июне я уволилась оттуда. В том числе потому, что мне стало не близко понимание «политики» как страха перед событиями, на которые ты никак не можешь повлиять. Для меня политика — это здоровый интерес к жизни.

А Сева последнее время работал администратором на причале, откуда отходили экскурсионные речные трамвайчики, занимался организационными вопросами. Думаю, он бы мог и сам водить экскурсии по городу, но сейчас на корабликах вещает механический голос вместо человека.

— В этом есть что-то из философии поколения 1980-х, «сторожей и дворников»: Алексея Иванова, Бориса Гребенщикова, Юрия Шевчука — когда самые свободные люди выбирали себе профессии, не включённые в социальную систему, чтобы сохранить автономность.

— Возможно, есть сходство. Сева работал в коллективе, который ему нравился, который его устраивал. Это было тяжело физически, потому что он трудился по 14 часов в день, но, наверное, чувствовал себя более свободным. Это своего рода «курортная работа»: где ты сначала выкладываешься по полной, но потом можешь некоторое время существовать на заработанные деньги. Освобождается время, чтобы много читать, писать и заниматься фильмами — то есть работать для души.

— Вы были вместе, когда Сева снимал оба своих документальных фильма об обвиняемых по ст. 207.3 УК РФ: и о Марии Пономаренко, и о Саше Скочиленко?

— Фильм о Саше Скочиленко я увидела уже с итоговым монтажом, но ещё без титров и заголовка — одной из первых. Сева привык работать, отдавая себя полностью. Так было и здесь. Он действительно горел этим фильмом, все разговоры Севы были о нём. Но я больше люблю фильм о Маше Пономаренко. Мы смотрели его большой компанией в мой день рождения. Мне кажется, что в нём картинка более многогранная, появляются явные признаки художественности. Каждый раз, когда смотришь, как будто открывается новая ширма. Смысл, в том числе через чувства и визуальность, эстетику, доходит до мозга. А фильм о Саше — более нарративный, в нём только одна локация, он скорее даже не про саму Сашу, а про концерт в её поддержку.

— На ваш взгляд, в чём ценность высказывания Севы в этих фильмах?

— Я считаю, что сейчас такие высказывания ценны сами по себе. Во-первых, ценна способность художественно оформить свою мысль или эмоцию. Во-вторых, любой, кто осмелился открыть рот, приобретает оправдание своего творчества. Потом, конечно, всё переоценят, исходя из позиций искусствоведческих, киноведческих. Но сейчас любое высказывание очень сильно попадает в цель.

В-третьих, Сева говорил с людьми, до которых вряд ли дойдут крупные оппозиционные журналисты, но они очень важны. Так много людей, кто сейчас попадается под горячую руку государства — неизвестные активисты, обычные петербуржцы, адвокаты, которые их защищают — что нет возможности снять большие материалы о каждом.

И это здорово, что эти истории звучат, они зафиксированы. И зафиксированы, с моей точки зрения, талантливо. И на мой взгляд, Сева сделал себя художником в широком смысле слова.

— Когда вы смотрели эти фильмы, вам не было страшно?

— Конечно, в фильмах сложно не усмотреть оппозиционные взгляды, но там нет ничего «противозаконного», не звучит пацифистских лозунгов и так далее. Они про эстетическое освоение нового пространства, а не строго подчинены одной цели чётко и последовательно рассказать кому-то что-то, убедить. Там скорее задаются вопросы, чем даются на них ответы. Так что нет, я не боялась, когда смотрела.

— Получается, что полнометражные документальные фильмы были менее «опасными», чем короткие посты в соцсетях?

— Основное обвинение сейчас [предъявлено из-за — ред.] постов во «ВКонтакте» о Буче и так далее. А поскольку меня нет во «ВКонтакте», я не видела этих постов. Я знала об их существовании, но не могла оценить, насколько они могут привести туда, куда привели. Наверное, я наивно себя вела, ведь у меня не было интереса их прочитать. И когда Сева шутил, что его могут «взять», я не расценивала это как шутку, в которой только доля шутки.

Я знаю, что Севе говорили об этих постах адвокаты, авторитетные для него, знающие практику по последним делам, к которым Сева хорошо относится. Если они не смогли его переубедить, то, наверное, мои слова тут вряд ли что-то бы изменили, хотя, может, я и недооцениваю себя.

«Мы умели друг друга пожалеть»: про связь, которая больше романтических отношений

— Как вы с Севой познакомились?

— Мы познакомились [в этом году — ред.] 2 апреля. Это была последняя акция в Питере. Мне жалко, что мы знакомы так мало, а нас уже разлучили. Самое грустное, что кто-то за нас решил, что пришло время расстаться на какое-то время — возможно, долгое, или вообще навсегда. Меня печалит, что всё происходит совершенно не по-нашему. У нас не было разговоров, что мы дальше проживём вместе всю жизнь, не исключено, что мы бы могли расстаться через какое-то время, но это было бы наше решение, наша ответственность.

— Вы встретились уже в автозаке? (Севу задержали за несколько минут до начала — ред.)

— Уже в отделении, но не скажу, что мы сразу стали оживлённо общаться или почувствовали друг в друге родственные души. Потом, когда уже были в спецприёмнике (отбывали административный арест — ред.), виделись немного на прогулках. В спецприёмнике становишься очень внимателен к мелочам, к звукам — по ним узнаёшь о событиях в разных камерах. Тем более, когда ночью кто-то кричит: «Выключите свет девушке».

У нашей общей с Севой знакомой Ануш Паниной, которая была этажом ниже, в камере не выключили свет (об этом Ануш также рассказывала MR7, делясь эмоциями в день обыска у Севы и его задержания — ред.). Ануш кричала, потому что имела право требовать, чтобы на ночь ей выключили свет. Мне кажется, что у многих из нас в спецприёмнике притупился гражданский инстинкт: мы не так убеждённо требовали выполнения своих прав, потому что накопилась усталость после отдела и суда.

А вот у Ануш нет: она хотела соблюдения своих прав здесь и сейчас, а не потом написать жалобу об их нарушении. Как и Сева. Это он кричал с нашего этажа и требовал, чтобы Ануш выключили свет. Это поражало, у меня не было никакого зла на то, что ночью кричит человек. У меня было восхищение, что у него ещё не пропал протестный пыл, что он заступается не за себя — а за другого человека.

— Хоть вы не сразу в нём почувствовали своего, но довольно быстро стали жить вместе — как случилось, что Сева за короткое время стал настолько своим?

— Было чувство, что даже без романтических отношений между нами есть связь. Это что-то очень тонкое, трудно определимое во времени: насколько эта связь? Даже когда мы ссорились, сохранялась базовая забота, искреннее беспокойство друг о друге. Для меня самое важное — что мы умели друг друга пожалеть, особенно в такое время, когда теряется доверие к людям, даже близким.

— Вы многих людей «потеряли» с начала «специальной военной операции»?

— К счастью, мой близкий круг — схожих со мной взглядов. Наоборот, даже состоит из людей, которые опережают меня, скорее за которыми мне нужно идти вперёд, чем кого-то «тащить», переубеждать. Но среди родственников есть люди, отношения с которыми стали натянутыми. Не то чтобы мы совсем прекратили общаться, просто отношения перешли из очень близких в такие, что люди даже не сказали слова сочувствия ни по поводу 2 апреля (когда Лиду задержали на пацифистской акции, а суд решил, что она должна отбывать административный арест в спецприёмнике — ред.), ни даже Севиного ареста. Так что я бы скорее измеряла «потери» не в количестве людей, а в качестве отношений.

— То есть Сева в том числе дал ту поддержку, которая потерялась?

— Наверное, да, но я об этом не думала в этом ключе. Мы иногда были похожи на сиротливых животных, которые жмутся друг к другу на холоде. Как у Есенина: «Воробышки игривые, как детки сиротливые». Сева — человек, который умел и умеет сопереживать. Он говорил, что я — добрая. Сама о себе я так никогда не думала, а он всегда это отмечал. Наверное, с ним я и правда становилась немного добрее.

Всегда… То есть то время, что мы вместе — просто оно было очень насыщенным разными переживаниями, эмоциями и продолжает насыщаться, кажется, что он целую вечность в СИЗО, хотя прошло несколько дней. Так вот — всё это время сохраняется ощущение, что Сева знает мои проблемы, беды — даже не всегда знает, а как-то чувствует и может утешить. И я его могу утешить.

— А как сейчас?

— Сейчас это осложняется тем, что мы разделены расстоянием. И не только. Но даже через взгляды на суде, через какие-то волны поддержка всё равно доходит. Например, я знаю, что он очень хочет, чтобы я поступила в Европейский университет. Это моя мечта. Скоро экзамены. Я не могу быть ни в чём уверена, ведь и раньше не была в своих силах. А сейчас тем более. Сева в меня верит и для него [моё поступление — ред.] значит не меньше.

Накануне перед обыском и задержанием мы смотрели фильм «Жизнь прекрасна» (итальянская трагикомедия о том, как папа маленького сына мужественно пытается превратить для него в «игру» пребывание в немецком концлагере, оградить ребёнка от ужаса — ред.). А утром случилось то, что случилось… Я думала, может, мы накликали беду, смотря этот фильм. Ведь невозможно не видеть перекличек.

Когда я зашла в зал суда, Сева выкрикнул: «Buongiorno, principessa» («Привет, принцесса» — итал.). И мне стало легче, потому что я вновь убедилась, что мы думаем одинаково. Это слова, которые постоянно говорит главный герой своей возлюбленной. Когда я их вспоминаю в Севином исполнении, какие могут быть сомнения, что это мой человек. Сейчас я точно никого другого рядом с собой видеть не хочу.

— Ваше состояние после задержания Севы — это про грусть, бессилие или, скорее, про агрессию и борьбу?

— Это комплекс эмоций. Как они проявляются, зависит от разных факторов. Сейчас я не знаю, в какой точке нахожусь. Изначально, конечно, была агрессия. Теперь я понимаю, что агрессия может помешать выполнять повседневные, будничные дела, которые важны и для Севы, и для меня. Ведь у меня всё же остались какие-то планы на жизнь, не связанные с колпинским СИЗО. Если я постоянно буду зависеть от злости, чрезмерно выплёскивать энергию, не направляя её ни на творчество, ни на помощь, то далеко не уйду. Я стараюсь найти середину между полным отторжением и принятием этой ситуации. Но принятием адекватным, которое не про то что «так тому и быть», а про то, чтобы быть в силах выйти из неё с минимальными потерями, улучшить её. При этом мне не стыдно и не совестно, что я вела себя, возможно, чрезмерно вспыльчиво в момент обыска (Лида рассказывала об этом перед первым судом Севы — ред.). Это было соразмерно той ситуации.

«Моя судьба не так важна сейчас, потому что я на свободе»: первая передача

— У вас нет страха «выгореть», истощиться, не было ли мыслей оставить друг друга в начале, до того, как это может показаться кому-то из вас предательством?

— Человек не может отвечать за себя в будущем, но может в настоящем, поэтому, наверное, я так формулирую. Но как бы ни сложилось, я в любом случае буду рядом и буду помогать. Наша связь сильнее романтических отношений. Мне кажется, он думает так же и не бросил бы меня. Хотя мне иногда снятся страшные сны, где Сева говорит обо мне что-то нехорошее, что я ему больше не нужна… Есть, наверное, что-то в подсознании и когда-нибудь я смогу об этом сесть и подумать.

Но сейчас я пока вообще стараюсь не думать о будущем наших отношений, потому что это не так важно и даже как будто бы неуместно.

Если бы кто-то мне дал выбор и сказал: «Представь, что вы расстанетесь с Севой на следующий же день, как он окажется на свободе…» Я бы согласилась, потому что лучше Сева в любом качестве по отношению ко мне, но на свободе, чем-то, что происходит сейчас.

Мне кажется, что моя судьба не так важна сейчас, потому что я всё равно на свободе и получаю радость от жизни. Наверное, и Сева с его душой не перестаёт даже в тех обстоятельствах радоваться, судя по тому, что он попросил книги, но это несравнимо.

— Какие книги Сева попросил?

— «Справочник по элементарной математике» Выгодского и «Что такое математика?» Куранта и Роббинсона. Это сложные книги, которые Сева не так часто успевал читать на свободе… На нашем первом свидании Сева пытался поразить меня своим знанием математики. Это было очень забавно. Он писал какие-то примеры на салфетке. Я подумала, что эти книги — хороший выбор, ведь другие можно прочитать и закончить, а эти — «без дна», потому что можно постоянно думать, решать уравнения.

— Это довольно «европейская» история: когда человек преуспевает в разных областях знания, разных профессиях, а не выбирает для себя одно дело на всю жизнь, боясь сменить или потерять его.

— В отличие от Севы, я никогда не была за границей. И неизвестно теперь, когда я там окажусь. Не хочется быть человеком, который абстрактно судит о западных людях или моделях. Но про Севу могу точно сказать, что он очень разносторонний человек, который готов узнавать новое. Не удивлюсь, если он за время в СИЗО заинтересуется какой-нибудь новой сферой, попросит книги по почвоведению или спелеологии и выйдет оттуда знатоком пещер.

— Вам уже удалось передать Севе вещи в СИЗО? Как у вас всё прошло?

— Впечатления, обогащающие мой жизненный опыт. Ужасно это было: и сотрудники ведут себя некрасиво, и правила сами по себе абсурдные, и добраться непросто. Весь день прошёл в режиме, что нужно успеть сделать миллион дел, половина из которых кажутся совершенно бессмысленными.

Меня, как человека, который по мере сил старается сократить свой экологический след, очень расстроило, что в процессе передачек создаётся большое количество мусора.

Обычно, когда я покупаю что-то домой, например, орехи, я иду в специальную лавку, беру на развес, пользуюсь экомешочками. А здесь всё по правилам должно быть в заводских упаковках. Но когда ты приходишь на пропускной пункт, продукты из упаковок требуют переложить в пакеты.

И эти странные правила преподносятся как азы — как-то, что все должны знать. Непонятно, почему мы не знаем и тянем драгоценное время сотрудников СИЗО, хотя мы записались и кроме нас, вроде, никого в очереди нет.

— Сотрудники никак не облегчают стрессовую ситуацию, а наоборот, добавляют напряжения?

— Я считаю, что в любом месте можно встретить человека. Но здесь нет. Создаётся какая-то суета, нас постоянно куда-то торопили. Хорошо, что я была не одна, а с другом семьи. Он в основном общался с сотрудниками СИЗО, я старалась не влезать, чтобы не подвести всех своей вспыльчивостью.

Но я не понимаю, почему, если мы в первый раз, если мы записались, с нами себя так ведут, делают бесконечные замечания? Почему, если мы забыли чайник в машине, то мы должны за ним бежать? И если не побежим, то на нас как будто бы ещё сильнее обозлятся, совсем не возьмут передачку. Чувствуешь себя каким-то школьником. Не просто так в России сравнивают школу с силовыми структурами, много общих ощущений, инструментов давления, в том числе психологического, роли подчинения и главенства.

— Вы говорите о друзьях, удаётся ли поддерживать связь с семьёй Севы?

— Кроме основного канала, который сделали друзья Севы практически сразу после задержания, с инициативной группой мы собираем передачи, потому что это требует централизованности. Можно передать только определённый вес, и если не будет организации, все понесут передачи, это скорее навредит. Так что, конечно, мы поддерживаем связь и друг друга поддерживаем. Правда, все боятся: что можно делать, чего не стоит. Где границы, чтобы не навредить. Хоть я и занимаю более активную позицию, но часто советуюсь с адвокатом и другими людьми из близкого круга, как лучше поступить. Сейчас обсуждаем петицию [в поддержку Севы — ред.].

Тем временем

В поддержку Всеволода Королёва создан telegram-канал, за ходом дела следят больше 400 человек. Создатели канала также предлагают помочь Севе пожертвованием, написать ему бумажное или электронное письмо.

MR7 также объясняет, как можно связаться с Севой и другими обвиняемыми по ст. 207.3 УК РФ, во вкладке «Общественная поддержка» нашего специального проекта. Оперативно получать информацию обо всех семи процессах можно, регулярно следя за страницей проекта.

«Идеальный кандидат для ареста»: о жизни как в кино и подвигах

— Вам кажется, на Севу кто-то донёс или это случайность? Может, особая бдительность «правоохранителей»?

— Я не думаю, что Севу задержали по доносу. У меня нет большого опыта в подобных делах, поэтому я могу высказывать только гипотезы. Самая убедительная для меня — одного из наших знакомых: что Сева много раз привлекал к себе внимание, за ним давно наблюдали, а тут, может, случилась какая-то разнарядка побольше людей взять или кому-то захотелось повышение.

То есть история Севы — одновременно и закономерная, и случайная. Потому что, думаю, люди до сих пор что-то подобное пишут в соцсетях и к ним не приходят с обысками. Сева совершенно никак не шифровался: не отрицал авторства, писал под своим именем, жил по прописке — идеальный кандидат для ареста.

Но при этом была какая-то странная история: как будто бы с нашего IP-адреса поступали сообщения о минировании в Беларуси. Не знаю, связано ли это как-то с остальными событиями, но Севе даже приходила повестка от белорусских органов по почте, хотя никаких доказательств не было. В общем, выглядело так, что они (силовики — ред.) брали особо опасного преступника в лице Севы, на это очень старались давить во время обыска и допросов, об этом много говорили — причём с театральными паузами, репликами как в кино. Как будто они расследуют какое-то настоящее преступление. Хотя им по сути и не нужно ничего доказывать, ведь есть власть, которой они пользуются безраздельно.

Ну, а Сева вёл себя при обыске очень интеллигентно, никак не эмоционировал, не сопротивлялся. «Где ваш паспорт?» — Сева шёл показывать паспорт. Они проходят в квартиру. «Я сейчас уберу велосипед, будет мешать». Я этих людей терпеть не могу. Я старалась никого не оскорблять, но то, как я на них смотрела, невербальное поведение выражало всё однозначно. А у Севы получилось сохранить самообладание.

— Вы можете себе представить такого человека, как Сева, под стражей? Нет ли у вас опасений, как он перенесёт СИЗО?

— Чисто в бытовом плане меня пугает еда в изоляторе. Там нет холодильника, я не знаю, какая температура в камере. Дома я готовила Севе омлет, печень. И пусть он заправлял это большим количеством соуса, это хотя бы какое-то полноценное питание.

А если по-человечески… Сева сильный духом человек, но при этом тонко чувствующий. Он может многое перенести, но где мера, предел этого «многого» — не знаю. Его можно ранить. А я не знаю, какие у него сокамерники. Надеюсь, что мы вскоре получим первые ответы на письма, на все эти бытовые вопросы. И станет полегче. До этого связи с Севой нет — адвокату пока нет нужды навещать его. Мария (Мария Зырянова, адвокат Всеволода — ред.) обещала быть у него на следующей неделе. Но нужно понимать, что адвокат всё равно сообщает о самочувствии человека общие вещи, а сейчас хочется уже конкретики. Что Сева «хорошо держится», «не падает духом», мы уже понимаем.

— Что вы почувствовали, когда Севу перевели из спецприёмника в СИЗО?

— Меня пугает это. В ИВС всё по-другому. Это центр города, ещё не ощущается как тюрьма, это изведанная территория, я знаю, как там, потому что мы были в спецприёмнике — не в ИВС, но рядом. А СИЗО находится за тридевять земель (в Колпино — ред.), хорошо, что сейчас у меня есть возможность туда съездить без особых проблем, потому что есть друзья семьи, которые готовы отвезти на машине. Но так не будет всегда. СИЗО и ИВС — как две разные планеты.

— Алексей Навальный сравнивал своё заключение с космическим полётом.

— У меня аналогии были мрачнее. Сначала — со смертью как с переходом в другой мир, спуском в Аид. Чуть позже — с другими «переходными» состояниями в культуре: монашеским постригом, первобытными обрядами инициации. Я это пока понимаю как страшное таинство, через которое не каждый может пройти и вернуться.

Полёт в космос — это «нечеловеческий» опыт, потому что космос мы начали осваивать совсем недавно, вчера, по историческим меркам. А обряды и ритуалы уходят в глубокую древность, но они всё равно понятнее человеку, пусть и жителю мегаполиса, я сейчас читаю книги об этом. Мне кажется, что в момент сильного стресса, как сейчас, всё современное отходит на второй план, обнажая эти древние схемы — преодоления, перехода, подвига. Подвиг может иногда казаться совершенно бессмысленным, но потребность совершить его, пережить этот экзистенциальный опыт как будто глубоко сидит в человеке.

— А какой у вас экзистенциальный опыт?

— Я сейчас не только плачу, расстраиваюсь, перебираю в памяти недавние события, но приглядываюсь к моментам, которые стали настолько выпуклыми и очевидными во время большого кризиса. Я знала, что меня окружают хорошие люди, что в мире много хороших людей. Сейчас это открылось для меня во всём многообразии.

Хотя грустно на самом деле, что мы в России сближаемся и сплачиваемся только с бедой, а по хорошему поводу найти единомышленников бывает непросто. Но лучше так, чем вообще никак. Наверное, я бы не променяла свою сегодняшнюю жизнь, где много грустного, но при этом много искреннего смеха, поддержки и улыбок, на другую — спокойную и условно благополучную. Это не значит, что я пытаюсь найти плюсы там, где их нет. Я хорошо осознаю происходящее, но палитра моей жизни и моих настроений очень богатая.

— Насколько сильно жизнь, которой вы живёте последнюю неделю, похожа на вашу прежнюю жизнь?

— У нас были очень будничные планы. Мы собирались сходить в поход на байдарках, поехать на дачу к Севе жарить шашлыки, хоть я и не очень их люблю, мне хотелось этого, а потом — на поэтические чтения к подруге в Комарово. Мы мало были вместе последнее время, потому что Сева много работал, а последние два дня был на фестивале благотворительного фонда «Перспективы» (фонд помогает людям с ментальными особенностями развития, Сева был его волонтёром — ред.). И вот мы ждали время, когда, наконец, сможем побыть рядом. Мне больно, что не будет ничего из этого.

Сейчас я пытаюсь не потерять себя. Или найти себя. Во многом культура определяет то, как мы себя ведём. Я ловлю себя на том, что примеряю на себя разные роли, чью-то чужую жизнь. Человеку нужны образцы поведения. Раньше это были мифологические герои, и было не страшно разводить огонь, потому что до тебя это уже кто-то сделал.

Я не очень религиозный человек. Учитывая, какую роль отвели богу во всей государственной структуре, сложно идти в церковь, тем более — православную, но опереться-то на что-то надо, как вести себя, совсем непонятно. Начинаешь перебирать в голове: декабристки, семьи врагов народа сталинского периода… Только вчера вспоминала фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние» (советская психологическая драма конца 1980-х о политических репрессиях и их разрушительной силе в жизни человека — ред.).

Думаю, что образцы, которые позволяют стойко переживать происходящее, есть и у Севы.

До нас много было героев. И если мы хоть чуть-чуть будем как они, сможем устоять.